Когда идет дождь все становится как-то странно. Изгибается время и пространство, а мысли, загзагом оплетая извилины мозга, путаются между собою и мешают сосредоточится на каком-то одном изломе. В такие моменты, смотря на стекающие капли по ту сторону стекла, очень хочется, чтобы сознание, спутавшееся будто ленты в давно забытом ящике комода, подобно этим каплям струились вниз - по прямой - расправляя образность и витиеватость всего того, что творится в этот момент в голове. Но наши желания не всегда соответствуют нашим возможностям и Джейн остро это понимала - особенно сейчас, когда шел дождь, а за окном сгущался вечер, выстилая ковром из огней миллионный мегаполис, живущий своей жизнью и никогда не спавший. В ее руке удобно расположилась кружка с горячим грогом, а подбородок сиротливо прятался в широкий ворот теплого норвежского свитера, купленного в прошлое Рождество в Осло и до сих пор хранившего отголоски запаха снега - свежего и практически пряного. Дождь все шел, омывая своими слезами этот гнилой и беспризорный мир, расползаясь прозрачной акварелью по перпендикулярам улиц и бульваров, пытаясь, видимо, нарисовать иную реальность бытия, но уверяясь в провале, утекая прочь - в канализацию. Девушка пару минут практически стала этим дождем-художником, но выплыла из морока и крепче сжала прохладными пальцами кружку. Джейн не любила философствовать, но она любила ночной город с его огнями, а ночной город и дождь - лучшая канва для вышивания - стежок за стежком - философских мыслей. О чем они будут - каждый дождь решает сам и у Джейн философия дождя вылилась в поток, поток мыслеобразов, стекающих вместе с каплями по потеющему стеклу:
«По скоростной магистрали откройте свои глаза-двери. Я хочу пропустить по вашим венам радиоактивный ток, я хочу целоваться до костей в безлюдном мегаполисе, где только шелест миллионов газет Times нарушает песнь ветра. Мне достаточно одного глотка глинтвейна, чтобы пустить по жилам огнеопасный вирус, именуемый свободой. Я всегда хотела ее, обнаженную, дикую, безумную. Хотела смотреть ей в глаза, смеяться и плакать одновременно, хотела знать, что я не изгой. Ветер шепчет сонеты Шекспира мне в самое ухо. Сон в летнюю ночь. Если бы дело касалось сна, то, возможно, я отделалась бы всего парой-тройкой укусов и царапин личного эго, но реальность злее, она всегда пыталась показать мне, что рядом с ней я - ничто. Она била ниже пояса, травила эмоциями на час, стреляла в упор. И тем не менее, я хочу продолжать стоять на середине автострады E160. Перекресток ветров разорвет мою прическу и логику в клочья. Белая разделительная полоса прочертит линию фронтальной зависимости от слов-снов. При мне всегда мое мнение, единственное в своем тираже. При мне принципы и атрофированные крылья, которые проще сжечь, чем расправить. Я никогда не сдамся, сколько бы игл ненависти не вонзались в мои вены и нервные окончания. Ставить точку можно только после контрольного в голову. И пусть реалии мира переплелись в тонкую, но прочную паутину из проводов, взглядов и цепей, я буду рвать ее зубами, в поисках самого сокровенного, что можно найти на нашей планете. Я буду искать руку, которая схватит меня за плечо перед самой границей пропасти. Что то большее, чем целая жизнь…Но когда-то мы все утонем в светодиодном рое фар, разрезающих, как масло, вьюгу февралемартовского мегаполиса… Они длиннее вечности, ярче солнца, которого мы, дети городов, так редко видим в подлинной своей яркости. ТЭЦ, дым/пар от горячих слез делают свое дело. Мегаполис тонет в бликах и отблесках фонарей на глянцевой глазури дорогих иномарок, мы дышим не столько воздухом, сколько кристаллами пыли от ненастоящей жизни. Ведь Садовое кольцо не край мира, а Манхэттен не его центр... Вихрь массы, спешащей по разным диагоналям и перпендикулярам улиц, сбивает не только с ног, но и с толку. Они бросают под ноги, обутые в босоножки от Vicini или лакированные туфли от Gucci, свои нелепые мечты. Мечты размазаны паштетом из образов по Тауэрскому мосту, расшвыряны по Пикадилли, расколоты в витринах-глазах этой массы, в сущности, одиноких и непонятых даже Богом людей.
Мегаполис-открытка собирает души, развращает их, дарит ложные эмоции, травит запахами роскоши и вседозволенности - стоит только преодолеть ту невысокую преграду под названием "совесть/принципы" - и все - ты бог. Дорогие сигары, которыми ты скуриваешь разрозненные остатки своей уже никчемной и обреченной души. Постельное белье из коричневого шелка: кутаешься в шоколад и закрываешь разбитые изнутри глаза. Осколки прошлых искр режут мозг, но скотч двеннадцатилетней выдержки сточит их острые края, хотя бы до следующего приступа жгучей тоски. Тоски животной, зверской. По тому, каким ты мог бы стать, но не стал.
Но иногда мегаполис не побеждает. Он ломает, корежит, ласкает, занимается с тобой любовью, но не выигрывает. И тогда, с тихим шелестом золотой осени, он ложится к тебе под ноги, а ты идешь по нему, даже не ведая своей баснословной власти. Идешь, быть может, не в дорогой обуви - ты богат в душе, а светодиодный рай не сжег всполохами огней витрин твою душу. Ты продолжаешь ценить бесценное, не прогибаешься и не ломаешься. Тебя не купить глянцевыми улыбками, не испугать подземными дворцами метрополитена с его перекрестными ветрами, не удивить колючей проволокой, четко очертившей заМКАДье. Перед такими мегаполис становится на колени - их не пронять ничем. И тогда он начинает помогать. Каждому по-своему. И чтобы узнать каково именно твое поклонение города - сделай шаг навстречу ему и посмотри, что из этого получится.
Главное помнить - невысокая преграда преодолевается легко, только нужно ли тебе то, что за ней? Стоит ли оно того? Ведь вокруг одни шаблоны, штампы, клише... И вешают и вешают ярлыки, и штампуют мысли, размножают пачкованием мнения..
Мир разлагается на глазах, куски гнойного пространства сочатся плесенью и слезами. Хрустальными слезами тех, кто пытается из последних сил вытянуть линейную нить в равновесие, чтобы ткань жизни не расползалась под нашими беспощадными ногами. Они топчут все: сердца, улыбки, эмоции. Сургучом стал плавящийся июльский асфальт, а гербом, запечатывающим нашу индивидуальность - след от подошв кед Converse.
Иногда я боюсь рассыпаться карточным домиком, разлететься на буквы своих мыслей, расколоться на миллионы личностей, которые живут в моей голове. Я не хочу пережить все истории, которые в ней случаются, когда луна проникает в глаза и ласкает глазное яблоко, массируя зрачок.
Чередой фотогалерей и школьных пролетов, мазками туши по щекам, отблесками зубной эмали мы познаем жизнь, а жизнь познает нас. Это все ее пальцы с длинными ухоженными ногтями. Ими она либо защекочет нас до оргазма, либо вырвет сердце. И понимаешь все это только, когда ты юн и открыт этому прогнившему миру своей крылатой душой-распошонкой. Наша юность абсолютно бесценна и так хороша тем, что будучи уже совсем мыслящим созданием, ты, тем не менее, твердо уверен, что весь мир может принадлежать тебе, что каждая пора земли дышит твоим именем, а цветы раскрывают бутоны в надежде, что твои глаза заметят их красоту. С годами это проходит, чтобы мы не делали, как бы не старались удержать, ломая пальцы, это ощущение абсолютной власти над ситуацией. Проходит, и именно поэтому мы, сквозь толстые очки наших собственных рамок и шаблонов с такой завистью смотрим в глаза подросткам, хватаясь руками за края их зрачков, расширяя, пытаясь влезть в душу, прочесть на их сердцах заветный шифр, формулу, но края острые, по пальцам льются, обвивая, гранатовые ленты, света, озаряющего наши собственные очи не хватает, чтобы отчетливо прочесть казалось бы такую близкую надпись. Секунда, и нас вышвыривает обратно, в созданный нами мир, шаблоны которого сыплются на нас, как карты для покера. Из них никогда не сложится пасьянс свободы. То короля не будет хватать, то шестерки. В юности мы совершенно не желаем быть нормальными. Мы готовы ради этого стать кем угодно: шизофрениками, параноиками, психопатами. Мы решительно сочетаем несочетаемое и совершаем невозможное. Мы готовы на все, чтобы не быть нормальными, ибо в нашем ненормальном мире, нормальность - ярлык, который заполучить проще, чем отпороть.
Пальцы скользят по холодному шелку цвета шоколада, подушечками задевая неровности плавных, словно сливочных, складок.. Будет ли когда-нибудь финал этого путешествия за гранью? Остановятся ли стрелки часов, завязавшись в узел от одного лишь упоминания о сумеречном блюзе?.. Я не знаю. Я мало знаю о будущем. Все то, что я знаю - экстаз неоновой плоти нашей не закончится никогда. Мы не сможем скурить свои души, не сможем плести паутины из нитей-нервов, не сможем поймать в них растерянные некогда телефоны и адреса тех, кто был дороже всего и стал дальше алмазных звезд, подмигивающих нам зачем-то с высоты бесконечности вселенной. Наши глаза распахнуты муками, зашиты и вспороты звуками, что сочатся из интер.сети, впитываясь порами и гоняя по магистралям-венам свою, загзаговую правду. И мы верим каждому слову в этих звуках, кислотой растворяющих наше естество до спинного мозга. Разве так было всегда? Нет. Но на переломном этапе псевдовзрослости обороты стали ускоряться. И запахло горелыми нервами, тлеющими мыслями и сломанными пополам улыбками.
Помните, розовые очки бьются только стеклами внутрь. И никак иначе. Невыносимо жить в мире, где пластмасса стала востребовательнее, чем бархат. Удушающий запах бесконечного льда откроет своим ключом дверь в иной мир. В мир, где будет только родившаяся мечта о мире. И снег. И больше ничего.
Этот мир нужно либо заковать в лед сильнее, либо сжечь.
Выбор за нами. Но мы все такие порывистые. Нам нужен человек с льдистыми глазами и замороженным сердцем. В наших теплых руках ключ от мечты растает и прольется на землю слезами миллиардов лун.
Я сейчас сижу, курю и думаю - а нужно ли нам вообще это? Мечты? Мир? Ключи? По моему нам отлично живется в нашем псевдо-реалистичном мирке, где стекляшки стали круче, чем алмазы только потому, что один из толпы дизайнеров обмазал их своим именем.
Нам комфортно. Мы завернуты в этот комфорт. Это страшно.
На самом деле это опасное состояние - моделировать все то, что нужно - в себе. Это может привести к такому сознательному анабиозу, в котором идешь внутрь и теряешься. И сколько хлебных крошек не кидай - выйти не получится. И как раз не потому что заблудился, потому что выходить не захочется. А зачем? Все, что необходимо можно смоделировать, синтезировать. Бессмысленно возвращаться от того, что всегда тебе подвластно к тому, что подвластно тебе может быть далеко не всегда. Отказ от прогресса реальности и возведение ее в параллельность состоянию анабиоза, в коем осознанно пребываешь. И стирается грань между «надо» и «хочется». Великое искусство балансировать на этой грани, не порезавшись. Как эквилибрист, делая очередное па в сторону нутра за «хочется», тем не менее ловким вольтом возвращаться по направлению к «надо». Возвращаться к реальности, выплывая из потока мыслеобразов, навеянных погодой.
Джейн тряхнула головой и прядь каштановых волос соскользнула из-за уха, дотронувшись до щеки. За окном рдел рассвет, радужным спектром отражаясь в дождевых каплях. Ее пальцы все еще обнимали давно остывшую чашку под музыку рева моторов за окном - город, который никогда не спит - просыпался.
Действительно ли то, о чем она думала, имеет хоть какой-то смысл или это просто все еще идет дождь?… Никто не знал, кроме девушки в норвежском свитере и дождя, что обязательно закончится - ведь он не может идти вечно».

Смеркалось, в мутновато-сером небе проступали первые, пока еще блеклые звезды. Тракт, по которому пролегла дорога припозднившегося путника, был пуст и безлюден. Ничего подозрительного. Эта дорога опустела более пятнадцати лет назад, когда здешние места стали логовом шайки разбойников. Промышляли они по большей части грабежом торговых караванов, в местные же деревеньки наведывались исключительно ради выпивки и, конечно же, женщин. Долго, правда, их безмятежная жизнь не продлилась - торговцы быстро забыли дорогу в этом направлении, выбрав для себя более безопасные маршруты, охраняемые бравыми королевскими солдатами. Южный тракт был позаброшен, некогда широкая торговая дорога превратилась в узенькую тропку, с обеих сторон которой надвинулся темный и дремучий лес.
Путешествовать дальше верхом не представлялось возможным, поэтому Адриан остановил коня и спешился. Благодатная земля под его ногами оказалась сырой, размокшей от недавнего дождя. Больше всего она походила на густую темную жижу, скользкую и чавкающую. В ней нещадно увязали сапоги, а каждый новый след секундами тремя позднее наполнялся темно-рыжей водой.
Вороной жеребец недовольно тряхнул головой, освобождаясь от мелких листьев и кусочков веток, запутавшихся в его роскошной темной гриве.
- Тише, скоро мы выйдем отсюда, - негромко пробормотал мужчина, потрепав коня по холке. Он взял его одной рукой под уздцы, направляясь дальше, туда, где отчетливо виднелся просвет между деревьями. Порыв ветра принес с собой резкий запах прелых листьев и мокрой древесной коры, аромат свежести и ночной прохлады. Едва заметно начал накрапывать дождик.
Совсем скоро деревья расступились и остались позади, сменившись низеньким зеленым подлеском, который, не прошло и получаса, также сошел на нет. Наконец, впереди замаячили огоньки небольшой деревушки, и потянуло сладковатым дымком. До чуткого ведьмачьего слуха донеслись веселые голоса, крики, звуки песен, смеха и натягиваемой тетивы. Так, постойте-ка, а это откуда? Адриану даже не пришлось уворачиваться. Самодельный арбалетный болт чиркнул по земле практически в метре от него. Незатейливый стрелок красочно выругался, и потянулся было вновь заряжать арбалет, но неожиданно остановился. Цель не проявляла никаких попыток бежать или укрыться, мужчина стоял, как и минуту назад, глядя в сторону деревни.
Адриан слышал, как под ногами неизвестного зашуршала трава и, наконец, прямо под ноги ведьмака выкатилось нечто, лишь издалека напоминающее человека. Существо захрипело, затем взвизгнуло и шарахнулось в сторону, покатившись вниз по небольшому склону. Достигнув подножия холмика, горе-стрелок тоненько запищал, а затем резво вскочил на свои пухленькие ножки и побежал, куда глаза глядят, а точнее, по направлению к деревне. Путник же с нескрываемым любопытством и удивлением смотрел ему вслед. Даже конь, казалось бы, насторожился.
- Судя по всему, нас не ждали, - мужчина усмехнулся и, склонившись к земле, поднял арбалетный болт. Игрушка. Ни более, ни менее. Похоже, местные жители и вовсе разучились держать оружие в руках.
В это время со стороны домов послышался весьма подозрительный шум, который никак не вязался с праздничной суетой. Острый слух ведьмака различил сбивчивые шаги десятков пар ног, звон разбитого стекла, звук опускаемых на дверях задвижек.
- Погляди-ка, не нас ли они так испугались?
Адриан вскочил на своего коня, пришпорил его и пустил легкой рысью в сторону деревеньки. Не успел мерин свернуть и половину пути, как воздух разорвал дикий нечеловеческий вой, чем-то издалека напоминающий волчий. Мужчина натянул поводья, останавливая скакуна, прислушался. На какую-то долю мгновения стало вновь тихо, а потом опять... Вой. Холодный, пустой, полный неизбывной грусти и одиночества, такой, что сердце невольно и болезненно сжималось в груди того, кто его слышал. Ошибки быть не могло - существо чуть не надрывалось от плача.
Вороной вновь двинулся шагом и остановился у импровизированного бревенчатого забора, служившего, якобы, входом в деревню. Ведьмак спешился и привязал коня - мало ли, испугается, сбежит со всей поклажей, ищи его потом по лесам. Но мерин был на удивление спокоен, что невольно натолкнуло на мысль - сейчас можно будет обойтись и без лишней крови. И все же на всякий случай Адриан обнажил меч. Стальной, не серебряный. Борьба с оборотнями и вампирами при помощи серебра - расхожее заблуждение, сказки, придуманные городскими зеваками, которые на деле ни разу не встречались с представителями подобных видов существ.
Мужчина двинулся неспешно, огибая по пути дома. Все отчетливее слышался вой - нечто явно двигалось ему навстречу. Адриан опустил меч в тот самый миг, когда из-за поворота появилось, ни много, ни мало - облако. Клочок сизоватого дыма, который плавно парил над землей и продолжал скулить и подвывать.
- Вылезла все-таки, - проскочила шальная мысль в сознании ведьмака, мимо которого существо проплыло, будто бы и не заметив его. Облако продолжило свой путь к выходу из деревушки, но неожиданно остановилось у самого крайнего дома и взвыло еще громче и страшнее. А затем, подумать только, заскреблось в дверь, словно брошенный на улице пес.
- Хорошего питомца завели себе, ничего не скажешь, - удивленно пробормотал ведьмак. Подобного ему видеть прежде не доводилось, несмотря на то, что он прекрасно знал этих существ. На людей они никогда не набрасывались и жили преимущественно где-нибудь в глухой чаще. Но чтобы выйти к человеческому жилищу... Что-то здесь было не так. И Адриан понял что именно, когда с противоположной стороны двери послышался аналогичный шум и скрежет, только тоньше и, пожалуй, на несколько тонов тише.
- Они забрали ее ребенка, - догадался мужчина, в несколько мгновений преодолевая расстояние, отделявшее его от окраинного дома. Туманная сущность дернулась и угрожающе зашипела, отползая в сторону ворот. Это и было нужно Адриану, - чтобы она отошла, а он мог спокойно завершить начатое. Надеяться на благоразумность хозяев не приходилось. Едва ли они, обуянные животным страхом, могли сейчас отворить засов на двери. Пришлось пойти другим путем. Небольшое слюдяное окошко было разбито рукоятью меча, а из образовавшегося проема тут же повалил густой сизый дым, который за долю мгновения оформился в маленький пушистый туманный комочек.
- А теперь уходи и не возвращайся, - промолвил ведьмак, убирая меч обратно в ножны. Едва ли его услышали (у этого вида напрочь отсутствовали органы слуха), но убраться прочь все же поспешили.
Не успел Адриан обдумать случившееся, как на улицу высыпала толпа деревенских, тех, что, видимо, были посмелее остальных. Или попьянее. Мужики явно были навеселе - это отчетливо читалось по их мутным неосмысленным взглядам, в которых в какой-то мере читалось еще и безмерное удивление. В связи с этим, мысль о том, что тварь долго нарушала их спокойствие, была небезосновательна.
- Ты кто такой? - зычно вопросил один из них, видимо, самый главный или, опять же, самый нетрезвый.
Был он плечист и жилист, высок. Одним словом, настоящий деревенский мужик, на котором держалось все хозяйство и семья. Драться с таким - себе дороже.
- Тише, тише, что за молодежь пошла? - тихий скрипучий голосок возвестил о прибытии еще одного актера в этой пьесе. Старичок появился именно из того самого дома, возвышавшегося на окраине деревушки. Ведьмак насторожился. Что-то... что-то было не так. Не в облике, нет - на вид это был самый обыкновенный пожилой человек, усохший от старости, сгорбившийся, опирающийся на самодельный посох. Седой как лунь, морщинистый, с блеклыми глазами, взирающими из-под густых бровей с некой неуловимой хитрецой.
- Это мой гость, посланец от сына, - назидательно добавил он, будто бы растолковывая непослушным детям какую-то непреложную истину. - Пойдем скорее, - обратился он уже непосредственно к Адриану, а остальным кивнул, мол, веселились, вот и веселитесь дальше. Повторять второй раз не пришлось.
Ведьмак вошел в дом следом за стариком, а пожилая женщина (по все видимости, его жена) затворила тяжелую дверь, оставив за ней приглушенный гогот деревенских гуляк.
- Присаживайся, не стой на пороге, - ворчливо заметил хозяин жилища, усаживаясь за стол на деревянную лавку. Путнику ничего не оставалось, как последовать его примеру. Сел он немного поодаль, на самом краю, настороженно вглядываясь в лица обитателей дома.
- Что привело ведьмака в нашу деревню? - без обиняков поинтересовался старик, взглядом ясно указывая на пояс с зельями на бедрах Адриана, а также на меч с необычной гравировкой на рукояти.
- Я ищу человека, который некогда жил в этих местах, а после... стал членом Ордена Инквизиции, - чеканя слова произнес мужчина, сцепив руки в замок на столе. - У меня есть срочное дело к нему.
- Тогда, ты, наконец, нашел те места, ведьмак. Человек, которого ты ищешь и не можешь найти уже пятнадцать лет - мой старший сын, - он замолк, но тут же продолжил, не дав вставить Адриану и полуслова. - Только его здесь нет. Уже очень давно нет, - старик поднялся со своего места и медленно прошелся по диагонали к противоположной стене. - Ты ищешь не там. Оба наших сына уже давно нас покинули. Гораздо больше их интересует слава, деньги, власть. Особенно сейчас, когда государство стоит на грани переворота, - речь его прервал громкий тоскливый всхлип, от которого он только недовольно отмахнулся, прикрикнув на жену. Безутешная женщина робко кивнула и скрылась в другой комнате, прикрыв морщинистое, бывшее некогда очень привлекательным, а нынче посеревшее и осунувшееся лицо.
На сердце мужчины потяжелело. Своей матери Адриан не помнил. Как она выглядела? Жива ли теперь? Едва ли.
Старик молчал, неподвижно глядя в одну точку и скрестив руки за спиной. Он не шевелился и, казалось бы, даже не моргал, отчего у ведьмака создалось четкое представление, что его собеседник задремал. Задремал вот так, на ходу. Но неожиданно губы старца шевельнулись. Слово, сорвавшееся с них, было практически невозможно разобрать, но ведьмак услышал. Услышал то, что было нужно ему. "Мадрид".
Небо на востоке посветлело, но солнца все еще не было видно за верхушками деревьев. Ощутимо потеплело, поэтому влажная от утренней росы одежда всадника начала быстро подсыхать. Небо, наконец, освободилось от серых туч, которые лениво поползли на север, подгоняемые попутными ветрами. Адриан приподнял голову, вглядываясь в пасмурное серое небо. Полной грудью вдохнул едва уловимый, но такой приятный запах дождя. Аромат свежести, пробуждающий к жизни старые, давно забытые воспоминания. Как бы он не хотел, как бы не стремился..., те года невозможно вырезать из жизни. Тогда у него еще был дом. Была семья. А воспоминания стереть нельзя, но можно сделать так, чтобы они оказались щедро оплачены. Оплачены кровью того, кто не пожалел даже ребенка.
«Тогда тоже шёл дождь.
Долго он смотрел на маленькое бездыханное тельце, лежащее на его руках. Не истекающее кровью, но неестественно холодное и абсолютно бездвижное. Порой, Адриану казалось, что крохотные пальчики шевелятся, но это был только обман зрения, немыслимо горькая ложь, которую его сознание пыталось предоставить взамен шокирующей правды. Личико сына было перекошено страшной гримасой боли и страха. Он плакал. Плакал, когда на его глазах неизвестный мужчина запер маму в доме. Плакал, когда темный горький дым взметнулся к самому небу. Плакал, слыша крики и мольбы о помощи. Тому человеку… ему это просто надоело.
Адриан прижал ребенка к груди, аккуратно придерживая маленькую светлую головку, зарываясь грубыми очерствевшими от работы пальцами в мягкие, немного курчавые прядки реденьких волосиков. Он хотел бы уметь плакать – не мог, только страшно блестели темные сухие глаза, помутневшие и неживые от горя. Тело его сотрясалось от непрерывных беззвучных рыданий, а руки продолжали прижимать сыночка к груди. Самого долгожданного и горячо любимого. Даже сейчас он был будто живой. Но нет… Неестественно вывернутая шейка, бледное личико, посиневшие пальчики».
Если бы только можно было отвернуться от воспоминаний, закрыться от них ладонью, как от слепящего солнца. Он бы закрылся и жил дальше.
- Значит, Мадрид.